BLACK MONK
By Anton Pavlovich Chekov
VII
Как-то в одну из длинных зимних ночей Коврин лежал в постели и читал французский роман. Бедняжка Таня, у которой по вечерам болела голова от непривычки жить в городе, давно уже спала и изредка в бреду произносила какие-то бессвязные фразы.
Пробило три часа. Коврин потушил свечу и лег; долго лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог оттого, как казалось ему, что в спальне было очень жарко и бредила Таня. В половине пятого он опять зажег свечу и в это время увидел черного монаха, который сидел в кресле около постели.
— Здравствуй, — сказал монах и, помолчав немного, спросил: — О чем ты теперь думаешь?
— О славе, — ответил Коврин. — Во французском романе, который я сейчас читал, изображен человек, молодой ученый, который делает глупости и чахнет от тоски по славе. Мне эта тоска непонятна.
— Потому что ты умен. Ты к славе относишься безразлично, как к игрушке, которая тебя не занимает.
— Да, это правда.
— Известность не улыбается тебе. Что лестного, или забавного, или поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном памятнике и потом время сотрет эту надпись вместе с позолотой? Да и, к счастью, вас слишком много, чтобы слабая человеческая память могла удержать ваши имена.
— Понятно, — согласился Коврин. — Да и зачем их помнить? Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, о счастье. Что такое счастье?
Когда часы били пять, он сидел на кровати, свесив ноги на ковер, и говорил, обращаясь к монаху: — В древности один счастливый человек в конце концов испугался своего счастья — так оно было велико! — и, чтобы умилостивить богов, принес им в жертву свой любимый перстень. Знаешь? И меня, как Поликрата, начинает немножко беспокоить мое счастье. Мне кажется странным, что от утра до ночи я испытываю одну только радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные чувства. Я не знаю, что такое грусть, печаль или скука. Вот я не сплю, у меня бессонница, но мне не скучно. Серьезно говорю: я начинаю недоумевать.
— Но почему? — изумился монах. — Разве радость сверхъестественное чувство? Разве она не должна быть нормальным состоянием человека? Чем выше человек по умственному и нравственному развитию, чем он свободнее, тем большее удовольствие доставляет ему жизнь. Сократ, Диоген и Марк Аврелий испытывали радость, а не печаль. И апостол говорит: постоянно радуйтеся. Радуйся же и будь счастлив.
— А вдруг прогневаются боги? — пошутил Коврин и засмеялся. — Если они отнимут у меня комфорт и заставят меня зябнуть и голодать, то это едва ли придется мне по вкусу.
Таня между тем проснулась и с изумлением и ужасом смотрела на мужа. Он говорил, обращаясь к креслу, жестикулировал и смеялся: глаза его блестели и в смехе было что-то странное.
— Андрюша, с кем ты говоришь? — спросила она, хватая его за руку, которую он протянул к монаху. — Андрюша! С кем?
— А? С кем?— смутился Коврин. — Вот с ним... Вот он сидит, — сказал он, указывая на черного монаха.
— Никого здесь нет... никого! Андрюша, ты болен!
Таня обняла мужа и прижалась к нему, как бы защищая его от видений, и закрыла ему глаза рукой. — Ты болен! — зарыдала она, дрожа всем телом. — Прости меня, милый, дорогой, но я давно уже заметила, что душа у тебя расстроена чем-то... Ты психически болен, Андрюша...
Дрожь ее сообщилась и ему. Он взглянул еще раз на кресло, которое уже было пусто, почувствовал вдруг слабость в руках и ногах, испугался и стал одеваться.
— Это ничего, Таня, ничего... — бормотал он, дрожа. — В самом деле я немножко нездоров... пора уже сознаться в этом.
— Я уже давно замечала... и папа заметил, — говорила она, стараясь сдержать рыдания. — Ты сам с собой говоришь, как-то странно улыбаешься... не спишь. О, боже мой, боже мой, спаси нас! — проговорила она в ужасе. — Но ты не бойся, Андрюша, не бойся, бога ради, не бойся...
Она тоже стала одеваться. Только теперь, глядя на нее, Коврин понял всю опасность своего положения, понял, что значат черный монах и беседы с ним. Для него теперь было ясно, что он сумасшедший.
Оба, сами не зная зачем, оделись и пошли в залу: она впереди, он за ней. Тут уж, разбуженный рыданиями, в халате и со свечой в руках стоял Егор Семеныч, который гостил у них.
— Ты не бойся, Андрюша, — говорила Таня, дрожа как в лихорадке, — не бойся... Папа, это всё пройдет... всё пройдет...
Коврин от волнения не мог говорить. Он хотел сказать тестю шутливым тоном:
— Поздравьте, я, кажется, сошел с ума, — но пошевелил только губами и горько улыбнулся.
В девять часов утра на него надели пальто и шубу, окутали его шалью и повезли в карете к доктору. Он стал лечиться.
During one long winter night Kovrin laid down in bed and was reading a French novel. Poor soul Tanya, who was getting headaches during the evenings from a lack of being accustomed to living in the city, had just recently fallen asleep and uttered some incoherent phrases in a trance.
It was three o’ clock. Kovrin extinguished a candle and laid down; he laid for a long time with eyes closed, but he could not fall asleep because, as it appeared to him, the bedroom was very hot and Tanya was muttering in her sleep. At four thirty he lit the candle again and at this time saw the black monk, which sat in chair near the bed.
Greetings,—said the monk and, after a silent moment, asked: — What are you thinking about now?
— About fame, — Kovrin answered. — In the French novel, which I was just now reading, a man is portrayed, a young scientist who does foolsih things and falls from grace because of melancholy about fame. This melancholy is incomprehensible to me.
— Because you are intelligent. You relate to fame indifferently, like a toy which does not engage you.
— Yes, this is true.
—Repute does not smile upon you. What is flattering, or amusing, or instructive, about how they will carve your name on a gravestone and then time will erase the inscription together with the gold ornament? Yes, and fortunately, there are too many of you for frail human memory to preserve your name.
— Acknowledged, — agreed Kovrin. - Yes why remember them? But let us talk about something else. For example, of happiness. What is happiness?
At five o’ clock he was sitting on the bed, legs hanging down, and spoke, turning to the monk:
— In ancient times one lucky person ended up being frightened of his own good fortune— how great it was! — and, in order to please the Gods, he brought them his most precious ring to sacrifice. Guess what? My good fortune, too, like Polikrates, begins to worry me a little. It appears to me strange, that from morning to night I feel only happiness alone, it consumes me entirely and drowns all of the remaining feelings. I do not know, what grief is, sadness or boredom. So you see I do not sleep, I have insomnia, but it is not boring to me. I tell you seriously: I am starting to be at a loss.
— But why? — the monk was astonished. — Is happiness not a supernatural feeling? Should it not be a normal state of humanity? The higher a person’s intellectual and moral development, the freer he is, the more satisfaction life brings to him. Socrates, Diogenes and Marcus Aurelius experienced happiness, but not sadness. And the apostle states: continually rejoice. Rejoice and be happy.
— But suddenly the Gods are being made angry? — Kovrin joked and laughed. — If they will take comfort away from me and force me to go cold and hungry, then it will hardly accede to my taste.
Meanwhile Tanya woke up and looked at her husband with astonishment and horror. He spoke, turning towards an armchair, gesticulated and laughed: his eyes glimmered and in the laughter there was something odd.
— Andrusha, who are you talking with? — she asked, taking him by the hand, which he extended towards the monk. — Andrusha! Who is it?
— Hm? Who? —Kovrin was ashamed. — You see him… He is sitting there, — he said, indicating the black monk.
— There is nobody here… nobody! Andrusha, you are unwell!
Tanya embraced her husband and pressed against him, as if protecting him from the apparition, and covered his eyes with her hand.
— You are unwell! — she sobbed, her whole body shaking. — Excuse me, darling, love, but I have already long noticed that your soul is upset with something… You are mentally ill, Andrusha…
Her trembling was also evident to him. He glanced once again at the armchair, which was now empty, suddenly felt weakness in his arms and legs, became frightened and started to get dressed.
— It is nothing, Tanya, nothing… — he muttered, shaking. — Actually I am slightly unhealthy, it is about time to acknowledge this.
— I noticed already long ago… and father noticed,— she said, trying to hold back sobs. — You talk to yourself alone, somehow strangely you smile… you do not sleep. Oh my lord, my lord, save us! —
She said in horror. — But do not fear, Andrusha, do not fear, for God’s sake, do not fear…
She also started to get dressed. Only now, looking towards her, Kovrin realized all the peril of his situation, he realized what the black monk and his conversations with him mean. For him it was now apparent, that he was mad.
Both, not knowing themselves why, got dressed and went into the hall: she in front, him behind her. Here now, awakened by the sobs, in a nightgown and with a candle in his hands stood Igor Semyenich, who was staying as their guest.
— Do not fear, Andrusha, — Tanya said, shaking as if in a fever, — do not fear… Papa, this all shall pass…everything shall pass..
Out of consternation Kovrin was unable to speak. He wanted to tell his father-in-law with a lighthearted tone:
—Greetings, I, it appears, have gone mad, — but his lips only mouthed the words and he bitterly smiled.
At nine o’ clock in the morning they put a jacket and a fur coat on him, wrapped him in a shawl and brought him to the doctor by carriage. He began to get treatment.