BLACK MONK
By Anton Pavlovich Chekov
VI
Узнав от Коврина, что не только роман наладился, но что даже будет свадьба, Егор Семеныч долго ходил из угла в угол, стараясь скрыть волнение. Руки у него стали трястись, шея надулась и побагровела, он велел заложить беговые дрожки и уехал куда-то. Таня, видевшая, как он хлестнул по лошади и как глубоко, почти на уши, надвинул фуражку, поняла его настроение, заперлась у себя и проплакала весь день.
В оранжереях уже поспели персики и сливы; упаковка и отправка в Москву этого нежного и прихотливого груза требовала много внимания, труда и хлопот. Благодаря тому, что лето было очень жаркое и сухое, понадобилось поливать каждое дерево, на что ушло много времени и рабочей силы, и появилась во множестве гусеница, которую работники и даже Егор Семеныч и Таня, к великому омерзению Коврина, давили прямо пальцами. При всем том нужно уже было принимать заказы к осени на фрукты и деревья и вести большую переписку. И в самое горячее время, когда, казалось, ни у кого не было свободной минуты, наступили полевые работы, которые отняли у сада больше половины рабочих; Егор Семеныч, сильно загоревший, замученный, злой, скакал то в сад, то в поле и кричал, что его разрывают на части и что он пустит себе пулю в лоб.
А тут еще возня с приданым, которому Песоцкие придавали не малое значение; от звяканья ножниц, стука швейных машин, угара утюгов и от капризов модистки, нервной, обидчивой дамы, у всех в доме кружились головы. И как нарочно, каждый день приезжали гости, которых надо было забавлять, кормить и даже оставлять ночевать. Но вся эта каторга прошла незаметно, как в тумане. Таня чувствовала себя так, как будто любовь и счастье захватили ее врасплох, хотя с четырнадцати лет была уверена почему-то, что Коврин женится именно на ней. Она изумлялась, недоумевала, не верила себе... То вдруг нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться с родным гнездом и оставлять отца, или, бог весть откуда, придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, — и она уходит к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов. Когда бывают гости, вдруг ей покажется, что Коврин необыкновенно красив и что в него влюблены все женщины и завидуют ей, и душа ее наполняется восторгом и гордостью, как будто она победила весь свет, но стоит ему приветливо улыбнуться какой-нибудь барышне, как она уж дрожит от ревности, уходит к себе — и опять слезы. Эти новые ощущения завладели ею совершенно, она помогала отцу машинально и не замечала ни персиков, ни гусениц, ни рабочих, ни того, как быстро бежало время.
С Егором Семенычем происходило почти то же самое. Он работал с утра до ночи, все спешил куда-то, выходил из себя, раздражался, но все это в каком-то волшебном полусне. В нем уже сидело как будто бы два человека: один был настоящий Егор Семеныч, который, слушая садовника Ивана Карлыча, докладывавшего ему о беспорядках, возмущался и в отчаянии хватал себя за голову, и другой, не настоящий, точно полупьяный, который вдруг на полуслове прерывал деловой разговор, трогал садовника за плечо и начинал бормотать:
— Что ни говори, а кровь много значит. Его мать была удивительная, благороднейшая, умнейшая женщина. Было наслаждением смотреть на ее доброе, ясное, чистое лицо, как у ангела. Она прекрасно рисовала, писала стихи, говорила на пяти иностранных языках, пела... Бедняжка, царство ей небесное, скончалась от чахотки.
Не настоящий Егор Семеныч вздыхал и, помолчав, продолжал:
— Когда он был мальчиком и рос у меня, то у него было такое же ангельское лицо, ясное и доброе. У него и взгляд, и движения, и разговор нежны и изящны, как у матери. А ум? Он всегда поражал нас своим умом. Да и то сказать, недаром он магистр! Недаром! А погоди, Иван Карлыч, каков он будет лет через десять! Рукой не достанешь!
Но тут настоящий Егор Семеныч, спохватившись, делал страшное лицо, хватал себя за голову и кричал:
— Черти! Пересквернили, перепоганили, перемерзили! Пропал сад! Погиб сад!
А Коврин работал с прежним усердием и не замечал сутолоки. Любовь только подлила масла в огонь. После каждого свидания с Таней он, счастливый, восторженный, шел к себе и с тою же страстностью, с какою он только что целовал Таню и объяснялся ей в любви, брался за книгу или за свою рукопись. То, что говорил черный монах об избранниках божиих, вечной правде, о блестящей будущности человечества и проч., придавало его работе особенное, необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты. Раз или два в неделю, в парке или в доме, он встречался с черным монахом и подолгу беседовал с ним, но это не пугало, а, напротив, восхищало его, так как он был уже крепко убежден, что подобные видения посещают только избранных, выдающихся людей, посвятивших себя служению идее.
Однажды монах явился во время обеда и сел в столовой у окна. Коврин обрадовался и очень ловко завел разговор с Егором Семенычем и с Таней о том, что могло быть интересно для монаха; черный гость слушал и приветливо кивал головой, а Егор Семеныч и Таня тоже слушали и весело улыбались, не подозревая, что Коврин говорит не с ними, а со своей галлюцинацией. Незаметно подошел Успенский пост, а за ним скоро и день свадьбы, которую, по настойчивому желанию Егора Семеныча, отпраздновали «с треском», то есть с бестолковою гульбой, продолжавшеюся двое суток. Съели и выпили тысячи на три, но от плохой наемной музыки, крикливых тостов и лакейской беготни, от шума и тесноты не поняли вкуса ни в дорогих винах, ни в удивительных закусках, выписанных из Москвы.
Having found out from Kovrin, that romance was not only proceeding, but there would even be a wedding, Igor Semyenich long walked from one corner to another, trying to conceal his emotion. His hands began to shake, his neck swelled up and turned scarlet, and he ordered to prepare the race track and set off for somewhere. Tanya, seeing how he struck the horse and how deep, almost to the ears, he pulled down his cap, understood his mood, shut herself in her room and cried through the entire day.
In the greenhouses, peaches and plums were already ripened; packing and shipping of this delicate and sensitive cargo to Moscow required much attention, labor, and care. Owing to summer being hot and dry, it was necessary to water each tree, upon which much time and working effort was exhausted, and there appeared a great number of caterpillars, which, to the great disgust of Kovrin, the laborers and even Igor Semyenich and Tanya crushed directly with their fingers. With all this it was already necessary to take orders for autumn fruits and trees and carry on a large correspondence. And in the hottest time of all, when it seemed that nobody had even a minute free, the work in the fields began, which took over half of the workers from the garden; Igor Semyenich, strongly tanned, tortured, sour, leapt to the garden, then to the field, and shouted that they were tearing him into pieces and that he will shoot a bullet into his forehead.
But there was still all the trouble with the dowry, which Pesotzky did not impart minor significance to; from the sound of scissors, the thump of sewing machines, the fumes of irons, and from the whims of the milliner, a nervous, high strung women, everyone in the house was getting dizzy. And as if in jest, every day guests arrived, who it was necessary to entertain, to feed, and even allow to spend the night. But all this exertion passed unnoticed, like in a fog. Tanya felt as if love and happiness had taken her without warning, although from the time she was fourteen she was somehow certain that Kovrin would marry her. She was astonished and bewildered, she did not believe herself… Then such happiness would suddenly gush forth that one wanted to fly to the clouds and pray there to God, until she would suddenly recall that in August it will be time to part with her home nest and leave father, or, lord knows from where, the thought appears that she is insignificant, small, and unworthy of such a great man as Kovrin,— and she goes to her room, locks herself in and cries bitterly a few hours. When there are guests, it suddenly appears to her that Kovrin is unusually handsome and that all women are in love with him and envy her, and her soul fills up with excitement and pride, as if she conquered the world, but it only takes him to smile politely at some noblewoman, for her to shake from jealousy and lose herself— and again the tears. These new feelings completely overtook her, she helped her father mechanically and did not observe the peaches, or the caterpillars, or the laborers, or how quickly time was passing by.
With Igor Semyenich almost the exact same thing took place. He worked from morning until night, always in a hurry somewhere, lost his mind, became annoyed, but all of this in some magical daze. It was as if two people rested now within himself: one was the present Igor Semyenich, who, listening to the gardener Ivan Karlich reporting to him about problems, became tormented and held his head in disgust, and another, not in the present, as if half drunk, who suddenly cut short a conversation mid-phrase, tapped the gardener on the shoulder and began to mutter:
— It goes without saying, but family means a lot. His mother was a charming, well-born, most intelligent woman. It was a pleasure to look at her kind, clear, pure face, like an angel. She drew beautifully, wrote poems, spoke five foreign languages, sang…poor thing, may she rest in heaven, died from tuberculosis.
The not-in-the-present Igor Semyenich sighed and, going silent, continued:
—When he was small and I was raising him, he had such an angel face, clear and kind. His look, and manner, and speech were soft and refined, like his mother. And wits? He always shocked us with his wits. That is to say, that he did not get a master’s for nothing! For good reason! But wait, Ivan Karlich, for what he will accomplish in ten years! Your hands will not reach!
But here the present Igor Semyenich, realizing suddenly, made an awful face, grabbed his head and shouted:
— Hell! It is damned, polluted, spoiled! The garden is ruined! The garden is perished!
And Kovrin worked with diligence as before and did not notice the commotion. Love only added fuel to the fire. After each meeting with Tanya, happy, overjoyed, he went to his room and with that same passion as when he just kissed Tanya and confessed his love to her, busied himself with a book or his manuscript. That, which the black monk was saying about those divine elect, eternal truth, about a shining future of humanity and etc., lent a special, unusual meaning to his work and filled his soul with pride, and awareness of his own elevation. Once or twice a week, in the yard or in the house, he met with the black monk and conversed with him a long time, yet this did not frighten, but actually charmed him, since he was already strongly convinced that a vision of this kind only visits the selected, extraordinary people, having devoted themselves to the service of a cause.
Once the monk appeared at lunchtime and sat down by the dining room window. Kovrin was enraptured and very slyly had a conversation with Igor Semyenich and Tanya about what may have been interesting to the monk; the black guest listened and politely shook his head, but Igor Semyenich and Tanya also listened and cheerfully smiled, not suspecting that Kovrin did not speak with them, but with his hallucination. The fast of the Assumption approached inconspicuously, and next quickly the wedding day, which, by the importunate wish of Igor Semyenich, would be celebrated with “a crackle”, that is with senseless revelry, continuing for two days. Three thousand rubles were ate and drank, but due to a bad hired musician, loud toasts, and servants hustling about, from the noise and the crowding, they did not recognize the taste of either the expensive wines, or the amazing side dishes ordered from Moscow.