WARD NUMBER 6
By Anton Pavlovich Chekov
X
Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, обхватив голову руками и поджав ноги. Лица его не было видно.
— Здравствуйте, мой друг, — сказал Андрей Ефимыч. — Вы не спите?
— Во-первых, я вам не друг, — проговорил Иван Дмитрич в подушку, — а во-вторых, вы напрасно хлопочете: вы не добьетесь от меня ни одного слова.
— Странно... — пробормотал Андрей Ефимыч в смущении. — Вчера мы беседовали так мирно, но вдруг вы почему-то обиделись и сразу оборвали... Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, быть может, высказал мысль, несогласную с вашими убеждениями...
— Да, так я вам и поверю! — сказал Иван Дмитрич, приподнимаясь и глядя на доктора насмешливо и с тревогой; глаза у него были красны. — Можете идти шпионить и пытать в другое место, а тут вам нечего делать. Я еще вчера понял, зачем вы приходили.
— Странная фантазия! — усмехнулся доктор. — Значит, вы полагаете, что я шпион?
— Да, полагаю... Шпион или доктор, к которому положили меня на испытание, — это всё равно.
— Ах, какой вы, право, извините... чудак! Доктор сел на табурет возле постели и укоризненно покачал головой.
— Но допустим, что вы правы, — сказал он.
— Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и потом судят. Но разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю, не хуже... Чего же бояться?
Видимо, эти слова подействовали на Ивана Дмитрича. Он покойно сел.
Был пятый час вечера, — время, когда обыкновенно Андрей Ефимыч ходит у себя по комнатам и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли ему пиво пить. На дворе была тихая, ясная погода.
— А я после обеда вышел прогуляться, да вот и зашел, как видите, — сказал доктор. — Совсем весна.
— Теперь какой месяц? Март? — спросил Иван Дмитрич.
— Да, конец марта.
— Грязно на дворе?
— Нет, не очень. В саду уже тропинки.
— Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, — сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, — потом вернуться бы домой в теплый, уютный кабинет и... и полечиться у порядочного доктора от головной боли... Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!
После вчерашнего возбуждения он был утомлен и вял и говорил неохотно. Пальцы у него дрожали, и по лицу видно было, что у него сильно болела голова.
— Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы, — сказал Андрей Ефимыч. — Покой и довольство человека не вне его, а в нем самом.
— То есть как?
— Обыкновенный человек ждет хорошего или дурного извне, то есть от коляски и кабинета, а мыслящий — от самого себя.
— Идите, проповедуйте эту философию в Греции, где тепло и пахнет померанцем, а здесь она не по климату. С кем это я говорил о Диогене? С вами, что ли?
— Да, вчера со мной.
— Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении; там и без того жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему в России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился бы в комнату. Небось, скрючило бы от холода.
— Нет. Холод, как и вообще всякую боль, можно не чувствовать. Марк Аврелий сказал: «Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль исчезнет». Это справедливо. Мудрец, или, попросту, мыслящий, вдумчивый человек отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен и ничему не удивляется.
— Значит, я идиот, так как я страдаю, недоволен и удивляюсь человеческой подлости.
— Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться, то вы поймете, как ничтожно всё то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к уразумению жизни, а в нем — истинное благо.
— Уразумение... — поморщился Иван Дмитрич. — Внешнее, внутреннее. Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, — сказал он, вставая и сердито глядя на доктора, — я знаю, что бог создал меня из теплой крови и нервов, да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость — негодованием, на мерзость — отвращением. По-моему, это собственно и называется жизнью. Чем ниже организм, тем он менее чувствителен и тем слабее отвечает на раздражение, и чем выше, тем он восприимчивее и энергичнее реагирует на действительность. Как не знать этого? Доктор, а не знает таких пустяков! Чтобы презирать страдание, быть всегда довольным и ничему не удивляться, нужно дойти вот до этакого состояния, — и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром мужика, — или же закалить себя страданиями до такой степени, чтобы потерять всякую чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить. Извините, я не мудрец и не философ, — продолжал Иван Дмитрич с раздражением, — и ничего я в этом не понимаю. Я не в состоянии рассуждать.
— Напротив, вы прекрасно рассуждаете.
— Стоики, которых вы пародируете, были замечательные люди, но учение их застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперед и не будет двигаться, так как оно не практично и не жизненно. Оно имело успех только у меньшинства, которое проводит свою жизнь в штудировании и смаковании всяких учений, большинство же не понимало его. Учение, проповедующее равнодушие к богатству, к удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти, совсем непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда не знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для него презирать самую жизнь, так как всё существо человека состоит из ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью. В этих ощущениях вся жизнь: ею можно тяготиться, ненавидеть ее, но не презирать. Да, так, повторяю, учение стоиков никогда не может иметь будущности, прогрессируют же, как видите, от начала века до сегодня борьба, чуткость к боли, способность отвечать на раздражение...
Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остановился и досадливо потер лоб. — Хотел сказать что-то важное, да сбился, — сказал он. — О чем я? Да! Так вот я и говорю: кто-то из стоиков продал себя в рабство затем, чтобы выкупить своего ближнего. Вот видите, значит, и стоик реагировал на раздражение, так как для такого великодушного акта, как уничтожение себя ради ближнего, нужна возмущенная, сострадающая душа. Я забыл тут в тюрьме всё, что учил, а то бы еще что-нибудь вспомнил. А Христа взять? Христос отвечал на действительность тем, что плакал, улыбался, печалился, гневался, даже тосковал; он не с улыбкой шел навстречу страданиям и не презирал смерти, а молился в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша сия.
Иван Дмитрич засмеялся и сел.
— Положим, покой и довольство человека не вне его, а в нем самом, — сказал он. — Положим, нужно презирать страдания и ничему не удивляться. Но вы-то на каком основании проповедуете это? Вы мудрец? Философ?
— Нет, я не философ, но проповедовать это должен каждый, потому что это разумно.
— Нет, я хочу знать, почему вы в деле уразумения, презрения к страданиям и прочее считаете себя компетентным? Разве вы страдали когда-нибудь? Вы имеете понятие о страданиях? Позвольте: вас в детстве секли?
— Нет, мои родители питали отвращение к телесным наказаниям.
— А меня отец порол жестоко. Мой отец был крутой, геморроидальный чиновник, с длинным носом и с желтою шеей. Но будем говорить о вас. Во всю вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас не запугивал, не забивал; здоровы вы, как бык. Росли вы под крылышком отца и учились на его счет, а потом сразу захватили синекуру. Больше двадцати лет вы жили на бесплатной квартире, с отоплением, с освещением, с прислугой, имея притом право работать как и сколько вам угодно, хоть ничего не делать. От природы вы человек ленивый, рыхлый и потому старались складывать свою жизнь так, чтобы вас ничто не беспокоило и не двигало с места. Дела вы сдали фельдшеру и прочей сволочи, а сами сидели в тепле да в тишине, копили деньги, книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе и (Иван Дмитрич посмотрел на красный нос доктора) выпивахом. Одним словом, жизни вы не видели, не знаете ее совершенно, а с действительностью знакомы только теоретически. А презираете вы страдания и ничему не удивляетесь по очень простой причине: суета сует, внешнее и внутреннее, презрение к жизни, страданиям и смерти, уразумение, истинное благо, — всё это философия, самая подходящая для российского лежебока. Видите вы, например, как мужик бьет жену. Зачем вступаться? Пускай бьет, всё равно оба помрут рано или поздно; и бьющий к тому же оскорбляет побоями не того, кого бьет, а самого себя. Пьянствовать глупо, неприлично, но пить — умирать и не пить — умирать. Приходит баба, зубы болят... Ну, что ж? Боль есть представление о боли и к тому же без болезней не проживешь на этом свете, все помрем, а потому ступай баба прочь, не мешай мне мыслить и водку пить. Молодой человек просит совета, что делать, как жить; прежде чем ответить, другой бы задумался, а тут уж готов ответ: стремись к уразумению или к истинному благу. А что такое это фантастическое «истинное благо»? Ответа нет, конечно. Нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно и разумно, потому что между этою палатой и теплым, уютным кабинетом нет никакой разницы. Удобная философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь... Нет, сударь, это не философия, не мышление, не широта взгляда, а лень, факирство, сонная одурь... Да! — опять рассердился Иван Дмитрич. — Страдания презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так заорете во все горло!
— А может, и не заору, — сказал Андрей Ефимыч, кротко улыбаясь.
— Да, как же! А вот если бы вас трахнул паралич или, положим, какой-нибудь дурак и наглец, пользуясь своим положением и чином, оскорбил вас публично и вы знали бы, что это пройдет ему безнаказанно, — ну, тогда бы вы поняли, как это отсылать других к уразумению и истинному благу.
— Это оригинально, — сказал Андрей Ефимыч, смеясь от удовольствия и потирая руки. — Меня приятно поражает в вас склонность к обобщениям, а моя характеристика, которую вы только что изволили сделать, просто блестяща. Признаться, беседа с вами доставляет мне громадное удовольствие. Ну-с, я вас выслушал, теперь и вы благоволите выслушать меня...
X
Ivan Dmitrich laid down in the same pose as yesterday, grasping his head with his hands and crossing his legs. His face was not visible.
—Hello, my friend, — said Andre Yefimich. — You are not sleeping?
— First of all, I am no friend to you, — said Ivan Dmitrich into the pillow, — and secondly, you are fussing about in vain: you will not be getting a single word out of me.
— Strange… — muttered Andre Efimich in confusion. — Yesterday we chatted so peacefully, but suddenly you were offended for some reason and quickly cut it off. Probably, I expressed myself awkwardly somehow or, it could be, I expressed an idea incompatible with your convictions...
—Yes, this way I also will believe you! — said Ivan Dmitrich, lifting up slightly and looking at the doctor mockingly and with trepidation; his eye were red. — You can go spy and torture somewhere else, but here there is nothing to do for you. I even realized yesterday, why you were coming.
— Strange fantasy! — the doctor smirked. That means, you think, that I am a spy?
— Yes, I think… spy or doctor, to whom they placed me under examination, — it is all the same.
—Oh, you are such a, truly, excuse me… crackpot!
The doctor sat on the stool near the bed and shook his head reproachfully.
— Let us grant, that you are correct, — he said. — We will grant, that I traitorously stalk your words to give to the police. They arrest you and then put you on trial. But will it be worse in the court and in prison for you, than it is here? And if they dispatch to the settlement and even to the penal colony, then is it really worse than to sit in this ward? I suppose, it is not worse… what is there to be afraid of?
Evidently, these words acted on Ivan Dmitrich. He sat down peacefully.
It was five o’ clock in the evening, — the time when usually Andre Yefimich goes to his room and Darushka asks him whether it is time for him to drink a beer. Outside it was quiet, clear weather.
— But after lunch I went out to take a stroll, and here I am, as you see, — said the doctor. — Completely spring.
— What month is it now? March? — asked Ivan Dmitrich.
— Yes, the end of March.
— Is it muddy outside?
— No, not very. In the yard there are already paths.
— Now it would be good to go in a carriage anywhere outside of town, — said Ivan Dmitrich, wiping his red eyes, exactly half-awake — then to return home to a warm, cozy study and… and get treatment from an honest doctor for a headache. A long time already I have not lived like a human being. But here it is atrocious! Unbearably atrocious!
After yesterday’s stimulation he was exhausted and worn out and spoke haltingly. His fingers shook, and by his face it was evident, that he had a strong headache.
—Between a warm, cozy study and this ward, there is not any difference, — said Andre Yefimich. — Peace and contentment of a person is not outside, but within himself.
—How is that?
— Usually a person awaits good or bad from the from without, that is from a carriage and an office, but a thinking person— from their own self.
— Go preach this philosophy in Greece, where it is warm and smells of oranges, but here it is not the proper climate. With who was it I was saying this about Diogenes? With you, was it?
—Yes, with me yesterday.
—Diogenes did not need an office and a warm lodging; it was hot there even without that. Lay yourself down in a barrel and eat oranges and olives. And if he happened to stay in Russia, then he would not request a room in December, but in May. Probably, he would be shriveled up from the cold.
—No. Cold, like any pain generally, it is possible to not feel. Marcus Aurelius said: “pain is the living conception of pain: make an effort of will to alter this conception, throw it away, stop complaining, and the pain will disappear.” This is fair. The wise, or, simply, the thoughtful, meditative person differs precisely with one, that despises suffering; he is always satisfied and nothing surprises him.
—That means, I am an idiot, since I am suffering, dissatisfied, and surprised at human baseness.
—That is of no use to you. If you will ponder more frequently, then you will understand how insignificant everything on the outside is, that worries us. You must strive towards the understanding of life, and in it— the pure good.
—Understanding…— Ivan Dmitrich knit his brow. — Outward, interior. Excuse me, I do not understand this. I know only, — he said, standing up and angrily looking at the doctor, — I know, that God created me from warm blood, and nerves, yes! And the organic tissue, if it is capable of living, must react towards any irritation. And I react! I answer to pain with a shout and tears, to baseness— with contempt, to vileness — with repulsion. For me, this is also called life itself. The lower an organism, the less sensitive and the weaker it responds to irritation, and the higher, the more receptive and energetic it responds to reality. How not to know this? A doctor, but does not know such trifles! In order to despise suffering, to be always satisfied and surprised by nothing, it is necessary to reach this state, — and Ivan Dmitrich indicated the overweight, swollen with fat peasant, — or inure oneself with suffering to such a degree, in order to lose all sensitivity towards it, that is, in other words, to stop living. Pardon me, I am not a wise person and not a philosopher, — continued Ivan Dmitrich with annoyance, — and I do not understand anything about this. I am not in a state to reason.
—On the contrary, you reason beautifully.
—The stoics, who you mock, were extraordinary people, but their teaching became stiff two thousand years ago and has not moved forward a bit and will not move, since it is not practical and vital. It had success only with a minority, which spends its life in study and appreciation of all teachings, the majority did not understand that. Teaching, preaching indifference towards wealth, to the comforts of life, contempt towards suffering and death, is totally misunderstood by the huge majority, because this majority never knew either wealth or comforts in life; and to be contemptuous of suffering would mean to despise life itself for it, so that all human existence consisted of feelings of hunger, cold, grievance, loss, and a Hamlet-like fear before death. All life is in these feelings: one can feel oppressed by it, hate it, but not despise it. Yes, so, I repeat, the teaching of the stoics can never have a future, as you see, from the beginning of the century until today making progress are struggle, the sensitivity to pain, the ability to respond to annoyance…
Ivan Dmitrich suddenly lost the thread of thought, stopped and anxiously rubbed his forehead. —I wanted to say something important, but I forgot what it was, — he said. — What am I on about? Yes! I will also say this now: one of the stoics sold himself into slavery so that he could redeem his loved one. Here you see, that means, the stoic also was reacting to irritation, since that for such a selfless act, as the destruction of oneself for the sake of a loved one, a tortured, compassionate soul is necessary. I have forgottten in prison here all that I studied, but then I still would remember something. And what about Christ? Christ answered reality with that, he cried, he smiled, was saddened, got angry, even became melancholy; he was not going to meet suffering with a smile and did not despise death, but prayed in the garden of Gethsemane, so this chalice would pass him by.
Ivan Dmitrich laughed and sat down.
—We will admit, peace and contentment of a person are not outside him, but within himself, — he said. — we will admit, it is necessary to despise suffering and be surprised at nothing. But on what foundation do you preach this? Are you a wise man? A philosopher?
—No, I am not a philosopher, but each must preach this, because it is rational.
—No, I want to know, why in an affair of understanding, disdain toward sufferings and more you consider yourself competent? Perhaps you suffered at some point in time? You have an understanding about sufferings? Allow me: did they beat you as a child?
—No, my parents nourished an aversion to corporal punishment.
—But my father lashed cruelly. My father was a severe, hemorrhoidal bureaucrat, with a long nose and a yellow neck. But we will speak about you. In all your life no one ever laid a finger on you, nobody frightened you, beat you; you are healthy, like a bull. You grew up under father's room and studied on his account, and then immediately snatched up a sinecure. For over twenty years you lived in a free apartment with heating, with lighting, with service, having the right to work how and as much as you liked, even to do nothing. By nature you are a lazy person, loose, and that is why you attempted to arrange your life so that nothing would ever worry you and move out of place. You deferred jobs to the medical assistant and other lackeys, and sat yourself in warmth and quiet, saved money, read books, distracted yourself with thoughts of various elevated nonsense and (Ivan Dmitrich looked at the red nose of the doctor) with drink. In one word, you have not seen life, you do not know it completely, and you are acquainted with reality only in theory. But you despise suffering and nothing surprises you for a very simple reason: vanity of vanities, outside and inside, disdain towards life, suffering, and death, undestanding, pure good, — all this philosophy, is the most fitting for a Russian lazybones. You see, for example, how a man beats his wife. Why get involved? Let him beat her, both of them will die sooner or later all the same; and the attacker is not insulting with beatings the one, who is he is beating, but he himself. To get drunk is stupid, improper, but to drink— to die and not to drink — is to die. An old woman comes, her teeth hurt, but what here? Pain is the conception of pain and beyond that, without sickness you will not stay alive on this earth, everyone will die, therefore get lost woman, do not disrupt me to reason and drink vodka. A young person asks advice, what to do, how to live; before answering, another would be thoughtful, but here an answer is already prepared: struggle towards understanding or towards authentic good. And what is this fantastic “pure good”? There is no answer, of course. They hold you here behind bars, they let you rot, torture you, but this is marvelous and rational, since there is no difference at all between this ward and a warm, cozy study. A cozy philosophy: to do nothing, and a clean conscience, and to consider yourself wise. No, sir, this is not philosophy, it is not reasoning, not open-mindedness, but laziness, poverty, sleepy obliviousness… yes!— once again Ivan Dmitrich became angry. —You despise suffering, but say you pinched a finger in the door, then you would cry out with all your throat!
—But maybe, I will not cry out, — said Andre Yefimich, smiling timidly.
—Yes, surely! And here if a cripple banged into you, or, let us say, some idiot and lout, using his position and rank, publicly insulted you and you knew that this would pass him by without punishment, — here, then you would realize, how this conveys others towards understanding and pure good.
—This is original, — said Andre Yefimich, laughing with amusement and rubbing together his hands.— It strikes me pleasantly the inclination towards generalization in you, but my description, which you just wished to make, is simply brilliant. To confess, conversation with you brings me huge amusement. Here now, I have listened to you, now you kindly will listen to me…