Андрей Васильич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы. Он не лечился, но как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорил с приятелем доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне. Кстати же пришло длинное письмо от Тани Песоцкой, которая просила его приехать в Борисовку и погостить. И он решил, что ему в самом деле нужно проехаться.
   Сначала — это было в апреле — он поехал к себе, в свою родовую Ковринку, и здесь прожил в уединении три недели; потом, дождавшись хорошей дороги, отправился на лошадях к своему бывшему опекуну и воспитателю Песоцкому, известному в России садоводу. От Ковринки до Борисовки, где жили Песоцкие, считалось не больше семидесяти верст, и ехать по мягкой весенней дороге в покойной рессорной коляске было истинным наслаждением.
    Дом у Песоцкого был громадный, с колоннами, со львами, на которых облупилась штукатурка, и с фрачным лакеем у подъезда. Старинный парк, угрюмый и строгий, разбитый на английский манер, тянулся чуть ли не на целую версту от дома до реки и здесь оканчивался обрывистым, крутым глинистым берегом, на котором росли сосны с обнажившимися корнями, похожими на мохнатые лапы; внизу нелюдимо блестела вода, носились с жалобным писком кулики, и всегда тут было такое настроение, что хоть садись и балладу пиши. Зато около самого дома, во дворе и в фруктовом саду, который вместе с питомниками занимал десятин тридцать, было весело и жизнерадостно даже в дурную погоду. Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным как сажа, вообще такого богатства цветов, как у Песоцкого, Коврину не случалось видеть нигде в другом месте. Весна была еще только в начале, и самая настоящая роскошь цветников пряталась еще в теплицах, но уж и того, что цвело вдоль аллей и там и сям на клумбах, было достаточно, чтобы, гуляя по саду, почувствовать себя в царстве нежных красок, особенно в ранние часы, когда на каждом лепестке сверкала роса.
   То, что было декоративною частью сада и что сам Песоцкий презрительно обзывал пустяками, производило на Коврина когда-то в детстве сказочное впечатление. Каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой! Тут были шпалеры из фруктовых деревьев, груша, имевшая форму пирамидального тополя, шаровидные дубы и липы, зонт из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже 1862 из слив — цифра, означавшая год, когда Песоцкий впервые занялся садоводством. Попадались тут и красивые стройные деревца с прямыми и крепкими, как у пальм, стволами, и, только пристально всмотревшись, можно было узнать в этих деревцах крыжовник или смородину. Но что больше всего веселило в саду и придавало ему оживленный вид, так это постоянное движение. От раннего утра до вечера около деревьев, кустов, на аллеях и клумбах, как муравьи, копошились люди с тачками, мотыками, лейками...
   Коврин приехал к Песоцким вечером, в десятом часу. Таню и ее отца, Егора Семеныча, он застал в большой тревоге. Ясное, звездное небо и термометр пророчили мороз к утру, а между тем садовник Иван Карлыч уехал в город и положиться было не на кого. За ужином говорили только об утреннике и было решено, что Таня не ляжет спать и в первом часу пройдется по саду и посмотрит, все ли в порядке, а Егор Семеныч встанет в три часа и даже раньше.
   Коврин просидел с Таней весь вечер и после полуночи отправился с ней в сад. Было холодно. Во дворе уже сильно пахло гарью. В большом фруктовом саду, который назывался коммерческим и приносил Егору Семенычу ежегодно несколько тысяч чистого дохода, стлался по земле черный, густой, едкий дым и, обволакивая деревья, спасал от мороза эти тысячи. Деревья тут стояли в шашечном порядке, ряды их были прямы и правильны, точно шеренги солдат, и эта строгая педантическая правильность и то, что все деревья были одного роста и имели совершенно одинаковые кроны и стволы, делали картину однообразной и даже скучной. Коврин и Таня прошли по рядам, где тлели костры из навоза, соломы и всяких отбросов, и изредка им встречались работники, которые бродили в дыму, как тени. Цвели только вишни, сливы и некоторые сорта яблонь, но весь сад утопал в дыму, и только около питомников Коврин вздохнул полной грудью.
   — Я еще в детстве чихал здесь от дыма, — сказал он, пожимая плечами, — но до сих пор не понимаю, как это дым может спасти от мороза. —     
   Дым заменяет облака, когда их нет... — ответила Таня.
   — А для чего нужны облака?
   — В пасмурную и облачную погоду не бывает утренников.
   — Вот как!
   Он засмеялся и взял ее за руку. Ее широкое, очень серьезное, озябшее лицо с тонкими черными бровями, поднятый воротник пальто, мешавший ей свободно двигать головой, и вся она, худощавая, стройная, в подобранном от росы платье, умиляла его.
   — Господи, она уже взрослая! — сказал он. — Когда я уезжал отсюда в последний раз, пять лет назад, вы были еще совсем дитя. Вы были такая тощая, длинноногая, простоволосая, носили короткое платьице, и я дразнил вас цаплей... Что делает время!
   — Да, пять лет! — вздохнула Таня. — Много воды утекло с тех пор. Скажите, Андрюша, по совести, — живо заговорила она, глядя ему в лицо, — вы отвыкли от нас? Впрочем, что же я спрашиваю? Вы мужчина, живете уже своею, интересною жизнью, вы величина... Отчуждение так естественно! Но как бы ни было, Андрюша, мне хочется, чтобы вы считали нас своими. Мы имеем на это право.
   — Я считаю, Таня.
   — Честное слово?
    — Да, честное слово.
   — Вы сегодня удивлялись, что у нас так много ваших фотографий. Ведь вы знаете, мой отец обожает вас. Иногда мне кажется, что вас он любит больше, чем меня. Он гордится вами. Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он уверен, что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас. Я не мешаю ему так думать. Пусть.
   Уже начинался рассвет, и это особенно было заметно по той отчетливости, с какою стали выделяться в воздухе клубы дыма и кроны деревьев. Пели соловьи, и с полей доносился крик перепелов.
   — Однако, пора спать, — сказала Таня. — Да и холодно. — Она взяла его под руку. — Спасибо, Андрюша, что приехали. У нас неинтересные знакомые, да и тех мало. У нас только сад, сад, сад, — и больше ничего. Штамб, полуштамб, — засмеялась она, — апорт, ранет, боровинка, окулировка, копулировка... Вся, вся наша жизнь ушла в сад, мне даже ничего никогда не снится, кроме яблонь и груш. Конечно, это хорошо, полезно, но иногда хочется и еще чего-нибудь для разнообразия. Я помню, когда вы, бывало, приезжали к нам на каникулы или просто так, то в доме становилось как-то свежее и светлее, точно с люстры и с мебели чехлы снимали. Я была тогда девочкой и все-таки понимала.
   Она говорила долго и с большим чувством. Ему почему-то вдруг пришло в голову, что в течение лета он может привязаться к этому маленькому, слабому, многоречивому существу, увлечься и влюбиться, — в положении их обоих это так возможно и естественно! Эта мысль умилила и насмешила его; он нагнулся к милому, озабоченному лицу и запел тихо:

Онегин, я скрывать не стану,
Безумно я люблю Татьяну…

   Когда пришли домой, Егор Семеныч уже встал. Коврину не хотелось спать, он разговорился со стариком и вернулся с ним в сад. Егор Семеныч был высокого роста, широк в плечах, с большим животом и страдал одышкой, но всегда ходил так быстро, что за ним трудно было поспеть. Вид он имел крайне озабоченный, все куда-то торопился и с таким выражением, как будто опоздай он хоть на одну минуту, то всё погибло!
   — Вот, брат, история... — начал он, останавливаясь, чтобы перевести дух. — На поверхности земли, как видишь, мороз, а подними на палке термометр сажени на две повыше земли, там тепло... Отчего это так?
   — Право, не знаю, — сказал Коврин и засмеялся.
   — Гм... Всего знать нельзя, конечно... Как бы обширен ум ни был, всего туда не поместишь. Ты ведь всё больше насчет философии?
   — Да. Читаю психологию, занимаюсь же вообще философией.
   — И не прискучает?
   — Напротив, этим только я и живу.
   — Ну, дай бог... — проговорил Егор Семеныч, в раздумье поглаживая свои седые бакены. — Дай бог... Я за тебя очень рад... рад, братец...
   Но вдруг он прислушался и, сделавши страшное лицо, побежал в сторону и скоро исчез за деревьями, в облаках дыма.
    — Кто это привязал лошадь к яблоне? — послышался его отчаянный, душу раздирающий крик. — Какой это мерзавец и каналья осмелился привязать лошадь к яблоне? Боже мой, боже мой! Перепортили, перемерзили, пересквернили, перепакостили! Пропал сад! Погиб сад! Боже мой!     

    Когда он вернулся к Коврину, лицо у него было изнеможденное, оскорбленное.
   — Ну что ты поделаешь с этим анафемским народом? — сказал он плачущим голосом, разводя руками. — Степка возил ночью навоз и привязал лошадь к яблоне! Замотал, подлец, вожжищи туго-натуго, так что кора в трех местах потерлась. Каково! Говорю ему, а он — толкач толкачом и только глазами хлопает! Повесить мало!
   Успокоившись, он обнял Коврина и поцеловал в щеку.
   — Ну, дай бог... дай бог... — забормотал он. — Я очень рад, что ты приехал. Несказанно рад...Спасибо.
   Потом он все тою же быстрою походкой и с озабоченным лицом обошел весь сад и показал своему бывшему воспитаннику все оранжереи, теплицы, грунтовые сараи и свои две пасеки, которые называл чудом нашего столетия.
   Пока они ходили, взошло солнце и ярко осветило сад. Стало тепло. Предчувствуя ясный, веселый, длинный день, Коврин вспомнил, что ведь это еще только начало мая и что еще впереди целое лето, такое же ясное, веселое, длинное, и вдруг в груди его шевельнулось радостное молодое чувство, какое он испытывал в детстве, когда бегал по этому саду. И он сам обнял старика и нежно поцеловал его. Оба, растроганные, пошли в дом и стали пить чай из старинных фарфоровых чашек, со сливками, с сытными, сдобными кренделями — и эти мелочи опять напомнили Коврину его детство и юность. Прекрасное настоящее и просыпавшиеся в нем впечатления прошлого сливались вместе; от них в душе было тесно, но хорошо.
   Он дождался, когда проснулась Таня, и вместе с нею напился кофе, погулял, потом пошел к себе в комнату и сел за работу. Он внимательно читал, делал заметки и изредка поднимал глаза, чтобы взглянуть на открытые окна или на свежие, еще мокрые от росы цветы, стоявшие в вазах на столе, и опять опускал глаза в книгу, и ему казалось, что в нем каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия.

Andre Vasilych Kovrin, who held an advanced degree in letters, became tired and ruined his nerves. He did not treat himself, but only spoke with a doctor friend, in passing once, over a bottle of wine, and he advised him to spend spring and summer in the country. A long note aptly arrived from Tanya Pesotzkaya, who requested him to come to Borisovsky and stay as a guest. And he resolved that he actually did need to go for a trip.  
  First— this was in April — he drove to his residence in his ancestral Kovrinka, and stayed here for three weeks in solitude; then, having waited until there were good roads, he set out on horseback to his former guardian and stepfather Pesotzky, a well known botanist in Russia. From Kovrinka to Borisovsky, where Pesotzky lived, is reckoned as no more than seventy versts, and to drive along the soft spring roadway in a quiet spring carriage was pure enjoyment.    
   Pesotzky’s home was enormous, with columns, lions, which stucco was peeling off, and liveried servants near the entrance. The old yard, gloomy and severe, appointed in a British style,
stretched almost an entire verst from the house until the river and here finished with a steep, sharp clay riverbank, upon which pines grew with exposed roots, resembling hairy paws; the water below glistened remotely, sandpipers flew with a mournful song, and here there was always such an atmosphere, that you could just sit down and write a ballad. But then, near the house itself, in the yard and in the fruit orchard which together with the greenhouses occupied thirty desyatins, it was pleasant and cheerful even in awful weather. Such wonderful roses, lilies, camellias, tulips of all possible shades, starting bright white and ending black as ash, such a general wealth of colors as Pesotzky had, Kovrin never encountered in another place. It was only still in the beginning of spring, and the most genuine luxury of the flower beds still hid in the greenhouses, but it already blossomed along the paths and everywhere in the garden beds, so that it would be enough, walking along the garden, to feel oneself in a realm of delicate colors, especially in the early hours of day, when on each petal shined the dew.
   That, which was the ornamental part of the garden and that Pesotsky himself disparagingly called trifles, imparted upon Kovrin a fairy-tale like impression once during childhood. Only here such things were not whims, refined ugliness and insults on nature. Here were rows made with fruit bearing trees, a pear with the form of an Italian poplar, globe shaped oak and lime trees, an umbrella apple tree, arches, monograms, candelabras, and even 1862 in plums— a number signifying the year Pesotzky first began with gardening. Encountered here also were beautiful well-constructed saplings with straight and strong, palm-like trunks, and, only scrutinizing them purposely was it possible to recognize in these saplings a gooseberry or blackcurrant. But what amused more than anything in the garden and gave it a lively appearance was this constant movement. From early morning to evening near the trees, bushes, on the paths and garden beds, people swarmed like ants with wheelbarrows, hoes, watering cans…
   Kovrin arrived to Pesotky's at ten o’ clock in the evening. He came upon Tanya and her father, Igor Semyenich, in a state of acute anxiety. A clear, starry sky and thermometer predicted frost towards the morning, but meanwhile the gardener Ivan Karlich had left to town and there was no one left to count on. Over dinner they spoke only about the morning frost and it was settled, that Tanya would not go to sleep and would go out into the garden at one o’ clock and look if everything was okay, and Igor Semyenich would wake up at 3 a.m. and even earlier.
   Kovrin sat with Tanya all evening and after midnight went out with her into the yard. It was cold. In the garden it strongly smelled of ashes. In the big fruit orchard, which was called “commercial” and earned Igor Semyenich some thousands of clean income each year, a black, dense, pungent smoke spread over the land, and, enveloping the trees, saved these thousands from the frost. The trees here stood in checkerboard pattern, their rows were straight and orderly as a file of soldiers, and this strict, pedantic order, and the fact that all the trees were of one height and had completely identical crowns and trunks, constructed a portrait that was monotonous and even boring. Kovrin and Tanya crossed the rows where bonfires of manure, straw, and refuse smoldered and here and there they encountered workers, who wandered inside the smoke, like shadows. Only the cherries, plums, and certain types of apples were blooming, but the entire garden was sunk in smoke, and only around the nurseries did Kovrin take a breath of fresh air.
    — When I was a child I sneezed here from the smoke, — he said, shrugging his shoulders, — but to this day I do not understand, how this smoke can prevent the frost.
   — Smoke replaces the clouds, when there are none of them…—Tanya answered.
  — And what are clouds needed for?
   — In overcast and cloudy weather there is no frost.
   — So that’s how it is!
   He laughed and took her by the hand. Her broad, very serious, frigid face with fine black eyebrows, raised collar overcoat, stopping her from freely moving her head, and everything that she was, skinny, shapely, in a dress she lifted up from the dew, charmed him.
    — Goodness, she is already grown up!— he said. — When I left here the last time, five years ago, you were still a total kid. You were so thin, long-legged, disheveled, you were wearing a short dress, and I teased you by calling you a heron. How time changes things!
   — Yes, five years! — Tanya sighed. — A lot of water has flowed under the bridge since then. Tell me, Andrusha, in good conscience,— she spoke out forthrightly, looking him straight in the eye, — have you been staying away from us? However, what am I really asking? You are a man, already live your very own, interesting life, you are an eminent person… growing apart this way is natural! But whatever should happen, Andrusha, I would like for you to consider us your people. We have a right to this.   
   — I do consider it, Tanya.
   — Honest word?
   — Yes, honest word.
   — Today you were surprised that we had so many of photographs of you. You see, you know my father adores you. Sometimes it seems to me, that he loves you more than me. He is proud of you. You are an educated, exceptional person, you made for yourself a shining career, and he is sure, that you turned out this way because he brought you up. I do not disrupt him from thinking this way. Let it be so.
   Dawn was already setting in, and this was particularly evident by that distinctiveness, with which the puffs of smoke and the crowns of trees stood out in the air. The nightingales sang, and from the field the song of quails could be heard.     
   — But now, it is time to sleep, — said Tanya. —Yes and it is cold.— She took him by the arm.— Thank you for coming, Andrusha. We have uninteresting acquaintances, and few of them at that. We have only the garden, garden, garden— and nothing else. Full stem, half stem, — she laughed, — all kinds of apples, germinating, grafting… all, all our life is passed in the garden, I never even dream of anything, except apples and pears. Of course, this is good, healthy, but sometimes one wants a change of scenery as well. I remember when, it was then, you came to us on break or for some reason, that in the house it somehow turned fresher and brighter, as if they took the covers off of the chandeliers and furniture. I was a girl then and I still remember.
   She spoke a long time and with great emotion. It somehow. suddenly came into his head that in the span of a summer, he could be drawn to this small, slight, outspoken creature, become enamored and fall in love, — in both their situations this was so conceivable and natural! This thought softened and teased him; he inclined towards the sweet, apprehensive face and quietly began to sing:  

Onegin, I will not be hidden
I adore Tatiana, smitten…

   When they came home, Igor Semyenich had already got out of bed. Kovrin did not feel like sleeping, he started conversing with the old man and went back with him to the yard. Igor Semyenich was tall, broad shouldered, with a large stomach, and suffered from shortness of breath, but always walked so quickly that it was hard to keep up with him. He had an extremely nervous way about him, he always hurried someplace with an expression that if he were just one minute late, then all would be lost!
   — Here, brother, is a story…— he began, pausing to catch his breath. — On the surface of the ground, as you can see there is frost, but raise up a thermometer on a stick two sazhens above the ground and it is warm there… why is this?
   — Truly, I do not know, — said Kovrin and laughed.
   — Hm…to know everything is impossible, of course…however broad an intellect may be, you will not fit everything in there. You are more focused on philosophy?         
   — Yes. I read psychology, my work generally concerns philosophy.
    — And it is not boring?
   — Certainly not, only this way do I live.
   — Well, God willing… — said Igor Semyenich, stroking his gray whiskers in thought. — God willing…. I am very happy for you… happy, my good friend…
   But suddenly he listened closely and, making a frightful face, ran off to the side and disappeared behind the trees, in the clouds of smoke.
   — Who is it tied the horse to a tree? —his desperate, heart rending shout was heard. — What imbecil and scoundrel had the nerve to tie a horse onto the apple tree? My God, my God! It is all spoiled, frosted over, befouled, ruined! The garden is spoiled! The garden is lost! My God!
   When he returned to Kovrin, he had an exasperated, offended look on his face.
   —What shall you do with this accursed people? —he said with a crying voice, spreading out his arms. —Stepka brought fertilizer at night and tied the horse onto the apple tree! He twisted the reigns so tightly, moron, that the bark rubbed off in three places. Can you imagine? I tell him, but he— a real striver, only stands there doing nothing! You could hang for less!
    Having collected himself, he embraced Kovrin and kissed him on the cheek.
   — Well, God willing… God willing…— he muttered. — I am very happy that you have come. Unspeakably happy…Thank you.
    With the very exact same quick stride and worried look, he then went around the whole garden and showed his former child all the greenhouses, hothouses, dirt sheds and his two beehives, which he called the wonder of our century.
    As they strolled, the sun rose and brightly illuminated the garden. It became warm. Anticipating a clear, pleasant, long day, Kovrin recalled that it was only still the beginning of May and the whole summer lied ahead, equally clear, pleasant, long, and suddenly in his chest the joyful youthful sensation was roused, which he experienced in childhood, when he ran around this garden. And he personally embraced the old man and gently kissed him. Both of them were moved, they went into the house and drank tea from old porcelain mugs, with cream and satisfying, rich pretzels— and these small things reminded Kovrin again of his childhood and youth. A beautiful present and the impression of the past that had awakened within him mingled together; from them his heart was overfull, but content.
    He waited for Tanya to wake up and drank coffee together with her, took a walk, then went to his room and sat down to work. He read attentively, took notes and lifted his eyes occasionally to look out the open windows, or at the fresh flowers standing on the table in a vase, still wet with dew, and again rested his eyes down on the book, and it appeared to him, that each corpuscle in him trembled and twitched from amusement.