BLACK MONK
By Anton Pavlovich Chekov
IV
Егор Семеныч и Таня часто ссорились и говорили друг другу неприятности.
Как-то утром они о чем-то повздорили. Таня заплакала и ушла к себе в комнату. Она не выходила ни обедать, ни чай пить. Егор Семеныч сначала ходил важный, надутый, как бы желая дать понять, что для него интересы справедливости и порядка выше всего на свете, но скоро не выдержал характера и пал духом. Он печально бродил по парку и все вздыхал: «ах, боже мой, боже мой!» и за обедом не съел ни одной крошки. Наконец, виноватый, замученный совестью, он постучал в запертую дверь и позвал робко:
— Таня! Таня?
И в ответ ему из-за двери послышался слабый, изнемогший от слез и в то же время решительный голос:
— Оставьте меня, прошу вас.
Томление хозяев отражалось на всем доме, даже на людях, которые работали в саду. Коврин был погружен в свою интересную работу, но под конец и ему стало скучно и неловко. Чтобы как-нибудь развеять общее дурное настроение, он решил вмешаться и перед вечером постучался к Тане. Его впустили.
— Ай-ай, как стыдно! — начал он шутливо, с удивлением глядя на заплаканное, покрытое красными пятнами, скорбное лицо Тани. — Неужели так серьезно? Ай-ай!
— Но, если бы вы знали, как он меня мучит! — сказала она, и слезы, горючие, обильные слезы брызнули из ее больших глаз. — Он замучил меня! — продолжала она, ломая руки. — Я ему ничего не говорила... ничего... Я только сказала, что нет надобности держать... лишних работников, если... если можно, когда угодно, иметь поденщиков. Ведь... ведь работники уже целую неделю ничего не делают... Я... я только это сказала, а он раскричался и наговорил мне... много обидного, глубоко оскорбительного. За что?
— Полно, полно, — проговорил Коврин, поправляя ей прическу. — Побранились, поплакали и будет. Нельзя долго сердиться, это нехорошо... тем более, что он вас бесконечно любит.
— Он мне... мне испортил всю жизнь, — продолжала Таня, всхлипывая. — Только и слышу одни оскорбления и... и обиды. Он считает меня лишней в его доме. Что же? Он прав. Я завтра уеду отсюда, поступлю в телеграфистки... Пусть...
— Ну, ну, ну... Не надо плакать, Таня. Не надо, милая... Вы оба вспыльчивы, раздражительны, и оба виноваты. Пойдемте, я вас помирю.
Коврин говорил ласково и убедительно, а она продолжала плакать, вздрагивая плечами и сжимая руки, как будто ее в самом деле постигло страшное несчастье. Ему было жаль ее тем сильнее, что горе у нее было не серьезное, а страдала она глубоко. Каких пустяков было достаточно, чтобы сделать это создание несчастным на целый день, да и пожалуй на всю жизнь! Утешая Таню, Коврин думал о том, что, кроме этой девушки и ее отца, во всем свете днем с огнем не сыщешь людей, которые любили бы его, как своего, как родного; если бы не эти два человека, то, пожалуй, он, потерявший отца и мать в раннем детстве, до самой смерти не узнал бы, что такое искренняя ласка и та наивная, не рассуждающая любовь, какую питают только к очень близким, кровным людям. И он чувствовал, что его полубольным, издерганным нервам, как железо магниту, отвечают нервы этой плачущей, вздрагивающей девушки. Он никогда бы уж не мог полюбить здоровую, крепкую, краснощекую женщину, но бледная, слабая, несчастная Таня ему нравилась.
И он охотно гладил ее по волосам и плечам, пожимал ей руки и утирал слезы... Наконец, она перестала плакать. Она еще долго жаловалась на отца и на свою тяжелую, невыносимую жизнь в этом доме, умоляя Коврина войти в ее положение; потом стала мало-помалу улыбаться и вздыхать, что бог послал ей такой дурной характер, в конце концов, громко рассмеявшись, назвала себя дурой и выбежала из комнаты.
Когда немного погодя Коврин вышел в сад, Егор Семеныч и Таня уже как ни в чем не бывало гуляли рядышком по аллее и оба ели ржаной хлеб с солью, так как оба были голодны.
III
Igor Semyenich and Tanya often argued and said unpleasant things to one another.
One time in the morning they were quarreling over some issue. Tanya started crying and went off to her room. She did not come out to take lunch or drink tea. Igor Semyenich at first walked seriously, puffed up, as if wishing to make known that fairness and order were above everything else in his interests, but soon he could not maintain the charade and his spirits dipped. He sadly wandered the yard and sighed: “oh, my lord, my lord!” and did not eat even a single crumb for lunch. Finally, guilty, tortured by conscience, he knocked on the closed door and timidly called:
— Tanya! Tanya?
And in response to him from the door, a faint voice was heard, exhausted from tears and simultaneously resolute:
— Leave me alone, I beg of you.
The suffering of the mistress reflected upon the whole house, even on the people who worked in the garden. Kovrin was absorbed in his interesting work, but near the end he became bored and uncomfortable. To dispel the generally nasty mood somehow, he decided to intervene and before evening knocked at Tanya’s door. She let him in.
— Ay, ay, how shameful! — he began jokingly, looking with surprise at the tearful, sorrowful, red stain covered, insulted face of Tanya. — Is it really that serious? Ay-ay!
— But, if only you knew, how he tortures me! — she said, and tears, bitter, plentiful tears gushed from her large eyes. — He tortured me! — she continued, wringing her hands. — I never said to him…never… I only told him, that there is no need to keep… extra employees, if… if it is possible, when appropriate, to have day laborers. You see, the employees have been doing nothing for a whole week now… I … I only just mentioned this, and he shouted and disparaged me… very insulting, deeply offensive. For what?
—Alright, alright — said Kovrin, straightening out her hair. — You had a quarrel, you cried and so it goes. One must not get angry long, this is unsound… even more so that, he unconditionally loves you.
— He…he spoiled my whole life — Tanya continued, sobbing. I only hear one insult and… I am hurt. He considers me surplus in his house. You know what? He is right. I will leave here tomorrow, apply to the telegraph service… good riddance…
— Here now… no need to cry, Tanya. No need, sweetheart… you are both short tempered, irritable, and both at fault. Come, I will make peace between you.
Kovrin was speaking tenderly and convincingly, but she continued to cry, giving a start with her shoulders and clenching her hands together as if a horrible misfortune really had befallen her. He felt even more sorry towards her, that her grief was not serious, but she was suffering deeply. Such trivialities were enough to make this creature unhappy for the entire day, yes and perhaps even for all life! Consoling Tanya, Kovrin thought, that except for this girl and her father, in the whole world in the light of day he would not find people who would love him like their own, like family; if not for these two people, having lost his father and mother in early childhood, perhaps he, all the way until death, would not recognize what is sincere tenderness and that naive, irrational love, which only sustains very close, kindred people. And he was feeling, that his partly ill, disturbed nerves, respond like an iron magnet to the nerves of this crying, trembling girl. He would never be able to love a healthy, vigorous, red-cheeked woman, but pale, weak, unhappy Tanya was pleasing to him.
He readily stroked her hair and shoulders, held her hand and wiped away tears… finally, she stopped crying. She still complained for a long time about her father and about her hard, unbearable life in this house, begging Kovrin to see her point of view; then she gradually began to smile and sigh, that God sent her such a nasty disposition, at the end she laughed out loud, called herself a fool and ran from the room.
When Kovrin went out to the garden a little while later, Igor Semyenich and Tanya were already walking in line down the paths as if nothing had ever happened, and both were eating ruddy bread with salt, as if they both had been hungry.
V